С Николаем мы вместе
участвуем в нашей экологической организации "Веретия". Он является моим
заместителем. В настоящее время он работает на Мезенском телевидении и радио. Я
также занимаюсь фото и видео и часто получается, что мы вместе снимаем на видео.
Обмениваемся потом записями. Николай уже давно пишет стихи. Большинство из них
опубликованы в Мезенской газете "Север". Их часто исполняют на различных
концертах и праздниках.
Русская печь
Что бы делала-то хозяюшка
Без нее в деревенской избе?
Как кормила б детишек-заюшек,
Восседающих на скамье?
Как скотинушку обряжала бы,
Коль опять же не русская печь?
Ни единой не знает жалобы
На кормилицу наша речь!
Целый день в ней не киснет каша
И в загнетке не стынет уха.
Печка русская – чудо наше –
Нас хранит от беды и греха.
Что там плиты и батареи,
Что - тепло водяных паров…
Нет, ничто не согреет вернее
Русской печки с охапкой дров.
А вернешься с дороги дальней
Проморожен до мозга костей –
Русской печки да русской бани
Лучше нету на свете врачей!
Если банька не топлена, печка
С зорьки утрешней держит жар.
В ней тебе приготовят местечко,
Сунут квелого: «Милая, жарь!»
Печка-матушка, печка-душечка
Ровным жаром со всех сторон
Так охватит, что как игрушечка
От своих уйдешь похорон.
Грелка Севера, глиняный мамонт
Посреди деревенской избы –
Печка русская не обманет:
Есть она, так и нет нужды.
И согреет она, и накормит,
Только знай запасай дрова.
Есть она, так и нету горя,
С печкой русской все трын-трава!
* * *
 |
|
|
* * *
О, поселенья тихой грусти
Среди заснеженных равнин,
России милой захолустья,
Я не чужой вам, кровный сын.
Ведь я рожден, как вы, в глубинке,
На Крайнем Севере страны,
Где тусклым светом керосинки
Мои стихи освящены.
Из звезд, над вами что сияют,
Есть и моя одна звезда,
Пока я жив, она мерцает
И не предаст вас никогда.
Я буду петь дороги наши,
Озера, реки и поля,
Людей, душой которых краше
Не знает русская земля.
И если кто-то лишь слезинку
Уронит вдруг в мой скромный стих –
Не зря горела керосинка,
Трудов помощница моих.
Встреча в пути
Самолетом летел до Архангельска,
Долго поездом ехал, и вот –
По дорогам размытым, ухабистым
Уж автобус меня везет.
Ох, и дальнее место от родины,
Но, поди ж ты, знакомо звучит:
«Не порато и едем-то вроде бы,
А в висках будто дятел стучит».
Обернулся – то жалится бабушка.
Видно, дочь ее рядом сидит.
Я окно приоткрыл, и – забавушка –
Эта бабушка мне говорит:
«Ох, спасибо тебе, белеюшко!
Ох, спасибо тебе, парничок!
Поуважил старушку Феклеюшку
Так уж ладно, дак дай тебе Бог
И здоровья, и женочку добрую,
И детишек-грибков кузовок,
Чтобы счастье ты черпал ведрами
И с людьми-то делиться им мог!..»
Льется речь, словно песня ладная,
Как мезенский журчит родничок.
Разве ждал вот такую награду я
За какой-то простой пустячок?!
И спросил я, усиленно окая:
«По говоре-то ежли судить,
То порато, видать, издалека Вы?
Не с Мезени ли, может быть?..»
О, как вдруг встрепенулась старушка,
Как она воссияла лицом!
И воскликнула: «Вот-те… Неужто?
Да, в Мезени родимый мой дом!»
И уже по-другому, с горчинкою:
«Уж четвертый годочек бежит,
Как он бедной стоит сиротинкою,
И детьми, и хозяйкой забыт…
Дедко помер, дак мне без него-то
Стало трудно хозяйство вести.
Вот у дочки живу; хоть влеготку,
Но душа-то по дому грустит».
Замолчала старушка, притихла
И смахнула слезинку платком.
Вдруг опять просияла и – тихо:
«Ой, да что это я о своем?!
Ты-то сам, што-ли будешь с Мезени?..
Вот чудно-то, дак то уж чудно!
Доча, слышь, вот ведь седне везенье…»
Дочка молча глядела в окно.
Ей, как видно, ничуть не по нраву
Радость маминой светлой души.
А старушка, очечки поправив,
Попросила: «Дак ну-ко, скажи,
Че в Мезени-то нонче творится,
Жить-то легче иль все тяжелей,
Уродилась ли клюква, брусница,
Много ль взяли картошки с полей…»
… Еще долго бы длиться беседе,
Слушать говор напевный родной,
Позабыв, что куда-то ты едешь,
Что автобус не свой, а чужой.
Только дочка напомнила маме:
«Нам пора, ну давай выходи!»
И старушечка мне на прощанье,
Руки тихо скрестив на груди,
Поклонилась: «Уж я и не знаю,
Буду ль нет на родной стороне,
Дак уж ты-то, сынок, передай ей
Мой поклон, и приветы родне!»
* * *
«Народ? А что народ?!» –
Толпа он, быдло, стадо,
Что запросто придет
И клюнет на приваду.
Он туп, подвержен сну,
И слеп, и пьян, к тому же,
А потому ему
Пастух вседневный нужен…»
Я много слышал раз
Такие злые речи
О русских, то есть нас,
От тех, кто Русь калечил,
Кто лихо послужил
Не православным силам,
Кто весело ходил
По нашенским могилам.
Но что ж врагам моим
И моего народа
Так страшен третий Рим,
Коль так его порода,
По-ихнему, слаба,
Безропотно-безмолвна
И участи раба
Достойна, безусловно…
Не оттого ль, что он,
Народ мой многогрешный,
Душой не обделен,
И ад ему кромешный
На этой вот земле,
Где мы живем однова,
Не кладбище в золе,
А пазуха Христова?!
* * *
Моя Родина
Мы живем на Севере далеком
Посреди архангельских лесов,
Где ночами светятся высоко
Звезды, как глаза полярных сов.
Здесь бывает ярко так расцвечен
Северным сияньем небосвод,
Что в ночи морозной или в вечер
Слышно, будто кто-то там поет.
Здесь белым-бело ночами летом,
Потому что Солнце и Луна
Вдруг постель свою теряют где-то,
Светят нам без отдыха и сна.
Зимние ли плещутся сполохи
И ночей ли летних белота –
От гостей мы слышим ахи-охи:
Мол, у вас такая лепота!
Знаем мы и сами о красотах
Нашей светло-праведной
земли…
Любим мы ее. Иначе – что там! –
И красоты б нам не помогли.
Есть края другие. Может,баще
И, уж точно, много потеплей.
Но туда и силой не затащишь
Многих наших северных людей.
И они – надежда и опора
Сей поморской праведной земли -
Все снесут без ропота-укора,
Лишь бы заслужить ее любви.
 |
 |
 |
Сказки-бухтины
Пронькино обученье
Чудаков-то на белом свете хватат, не один наш мезенской брат. Вот в Москвы один кандидат на доктора решил сдать по вопросу, как правильно лошадку запрягать. Перечить тамотка ему не стали, добро дали: мол, давай, мужичонко, дерзай, все равно, видно, будет нать на коней лимузины менять – уж в стране-то такой огород, дак к тому дело идет. И дали ему вертолет, чтоб нашел он таку деревню, в какой проживал бы народец древний, от которого дедово ремесло по Беспамятке-речке еще не снесло…
Долго ли, коротко ли ученой летал – никто не ведал, знать не знал, но вот он в нашу деревню попал и к мужикам с потребой своей пристал: кто бы мог натодель показать, как лошадку нать запрягать. Мужики меж собою совет держали и на Проньку Ухтина опосля показали:
- Он вот может! – дружно сказали.
Ученой – к Проньке. А тот и радешенек-рад: ему не нать никаких наград, лишь бы покуролесить, шутку на кого-ли хомутом повесить. Давненько не бывало шутки приличной, а тут повезло-то как преотлично – гость пожаловал аж столичной, не то что свой, к подъелдыркам привычной.
Пронька ус покрутил, бороду почесал и ученому наперво вот что сказал:
- Дело-то хитро, зелененьких стоит! Нать ведь рассказ и показ устроить, а у вас-то в Москвы, я слыхал, кажной чиновник стал нонче нахал: рта не откроет, чтоб слово сказать, коли зелененьких не показать. Нам ли пристало от них отставать…
Что же ученому тут – отступать? Жалко, но пачку зеленых отдать все же пришлось хитрецу-мужику, да сверху поставить еще коньяку. И этим он Проньку ввел в увлеченье – тут же чудак наш почал обученье. Вывел во двор своего Воронка, ткнул его весело под бока, поставил в оглобли и… Что тут сказать?! Стал он супонь хомутову вязать прямо под гривой у меринка, дужку спустивши к евонным ногам. Седелко под брюхом затем пристегнул, чересседельник туда ж притянул…
Нам-то смешно, но молчим, что есть сил. Пронька ж показ вел и густо басил: так, мол, и так, потому-то и то-то. Будто словами штаны свои штопал. Ну а учен-от – туда и сюда, кажно он слово «ловил в невода»: бегал с блокнотом и ручкой вокруг, не упустить кабы что-нибудь вдруг.
Кончил наш Пронька свое обученье, гостя завет на чаек с печеньем. Тот же, поклоном ему отвечая, сел в вертолет да в тот миг и отчалил. Глазом никто и моргнуть не успел, как винтокрыл уже песню пропел где-то за лесом и скрылся из виду…
По Проньке же впору служить панихиду: сел он в сумет ни жив, ни мертв. Учено-от уехал, а Пронька хотел за чашечкой чаю ему, между дел, в шутке открыться и деньги вернуть, чтоб – дал бы то Бог! – все на лад повернуть. Но – поздно! Что делать? Куда обращаться?..
Успел только Пронька чуть-чуть оклематься – письмо накатал на ученой совет: мол-де пошутил и за это ответ готов понести безо всякой ослабки… И видели к окнам прилипшие бабки, как это письмо он на почту тащил. Но что наша почта без авиасил?! Ведь к нам самолеты давно не летают, с оказией письма в райцентр отправляют. Ну, словом, немало томительных дней прошло до оказии той, и уж с ней писулька ученого к Проньке примчалась, в какой сообщалась всего-то лишь малость: «Защита прошла превосходно, и мне присвоили … доктора! Я как во сне!»
Пронька, не веря своим глазам, всем мужикам письмецо показал. И с той поры потерял он покой – ходит как будто совсем не свой:
- Шутка ли, братцы! А ну как пойдет мой «инструктаж» из Москвы да в народ?! Ежели штрафы начнут налагать на тех, кто будет не так запрягать?...
Пронька не спит, худо спится и нам: не повернуться бы шутке к слезам.
Ефремкова щука
Нонче-то что и за рыба пошла – мелюзга, да и только! Поглядишь на ейной рост, дак сердцу болько. А вот ранече така рыба в наших озерах водилась, что нонешним мужикам и во снях не снилась! Не веришь? Дак истину правду совру, а неверу твою в порошок сотру.
Дело было в осенну пору. Почал Ефремко немой по Варш-озеру грести да сетки свои трясти. Подплыват к одной, глядит: вроде бревно в сетке торчит. Подрулил поближе, ды обомлел – в том бревне-то щуку узрел. Головизна у ней здоровенна, а глазишши-ти как тазы медны. Спокойнехонько так стоит и, похоже, что будто спит.
Ефремко наш испугался, совсем уж было потерялся, но на ум-то нашел, ко крежу припехался, из березы аншпуг вырубать принялся. Смастерил бачину матерящу-большущу, да и треснул в лобырю чудищу-юдищу.
И что тут было тогды! Щука как вызнулась из воды да хряснулась обратно, дак Ефремко-то, перекрестясь троекратно, немоту потерял, и молиться в голос начал. А лодка евонна по волнам полетала и на Щукину спину попала, как на мягку перину упала.
Постояла щука, оправилась, по виске к деревне направилась. Идет-рулит, словно кит, а Ефремко в лодчонке сидит, держится крепче да молитвы шепчет. Сотню верст щука отмахала, даже нигде и не отдыхала. А у нашей деревни вода мелка случилась, вот тут-то она и омелилась.
Вся деревня к чудищу-юдищу сбежалась, охала, ахала, удивлялась. Лишь деду Мефонтию удивленья нету: «Рази, - говорит, - чудо это?! Когды я-то в молодяжках ходил, дак кажинной день еких ловил…»
А народ-от и слушать не стал: порато уж дедко Мефонтий стар, лет-то давно ведь поболе ста.
Щуку Ефремкову разрубили да засолили, двести бочек до краев набили. Уж привалило да привалило – всей деревне на зиму хватило! Кто не верит, пускай сам проверит. Покажем Ефремкову байну, на моху складену, которым щука была обросла от самой мырки и до хвоста. Покажем и щукину головизну, котору Ефремко на свой дом вызнул да на охлупень прибил, чтоб народ о евонном трофее не забыл. Правда, солнышком-то ей палило, дак крепченько уже усушило.
Мезенска лошаденка
Мезенска лошаденка хоть и малюсенька, не особливо видка, зато уж до чего могутна да бойка!
Вот, бывалоче, еду за сеном. Дорога поначалу походна, торна, а к зароду свернешь, лошаденка и бултыхнется вся в целик. Только ушки из-под снегу торчат, как две мышки друг с дружкой поигрывают. Ну, думашь, приехали, за лопату нать браться да в суметах колдыбаться. А Лысушка-то моя как поднапрет грудью, как поддаст копытками, дак снег-от в стороны, будто пух, летит. Глядишь, а уж и к зароду добралась, волочужку пора класть.
Волочужку-то навалишь раза в три лошаденки повыше, с ней до хмурых облаков достать можно. Понюгнешь Лысушку, она дернет одинова и стоит, головушку поворачиват, на тебя глядит. Ну, тут понимашь, конечно, по глазам-то ейным: сбавь, мол, хозеин, не сдернуть будет. А пласток сенца скинешь, она уж и потянет враз, будто бы дородно сбавил. Вот же хитра, ушла до чего кобыленка: бат, не сбавки требует, а уваженья к себе.
И едем вот, бывалоче, в деревню. Вдруг снег пойдет, да екой крупной, что и свету белого не видно, а дороги и подавно. Волочужкой-то облака хмуры задело, дак и растрясло. Я в таких случаях вожжи отпускаю, лошаденке волю даю. Лысушка ежели самоходом пойдет, все ладно будет. Торну-то дорогу она хорошо чует, ейного чутья никакой хиус не собьет.
Приедешь домой, распряжешь Лысушку, дашь полгорсти сенца, тут и выть у ней вся.
Вот така она, мезенска-то лошаденка. Уж навеку ей не найдешь паровенку!
 |
 |
|
